Очередной экзерсис, может рассматриваться как некое идеологическое продолжение прошлого....
Где то недалеко от Марксштадта.
- Мам, а откуда он взялся?
- Не знаю малыш, говорят, что иногда, очень очень редко, наверное один раз за целых сто великих переходов, рождается такой как он, - сказала высокая, тонкая, почти призрачная в свете луны фигура, фигура.
- А может еще реже. - задумчиво добавила она.
- Маам? А зачем он нужен? Он же такой страшный?
Мама улыбнулась, и погладила малыша по головке:
- он не страшный, он просто чуть чуть другой - улыбкой в голосе сказала она.
- А ты видела таких мам?
- Нет малыш, таких еще не рождалось, с такой же доброй улыбкой сказала она,
- Спи завтра будет новый день и ты сам все увидишь...
- Хорошо мам...
-Сплю.
- Ой какоой посмотри мам!
- У него такие ручки коротенькие!
- Погляди какой толстый!
- И горб какой!
- Прямо страх!
- Мама, а я не хочу что бы он жил у нас!
- Сынок, старейшина отдал его нам, и мы должны выполнять его волю. Это большая честь сынок, что он будет жить с нами.
Высокая, тонконогая фигура матери, смотрела, на маленького, нескладного, забавно гукающего уродца, который пускал слюни своим огромным ртом, а когда улыбался, из за ужасных, острейших, и длинных на вид зубов, выглядывал, еле заметный похожий на пупырчатого червяка язычок.
Несмотря на свою внешность, уродец, был на редкость бойким, и даже его огромный горб, казалось ему совершенно не мешал, он, на своих коротких ножках, бойко семенил за детворой, так же ловко, как и остальные дети, лазил по сводам общинного тоннеля, и так же как и остальная детвора был падок на проказы..
Даже подбил однажды малышню забраться в кормовые тоннели, где Старшие и Старейшие, обдирали со стен съедобные слоевища, которые, потом складывали в кипы, и несли в жилые тоннели. Старшие посмеялись, но назначенная мать, расстроилась, и смотрела на маленького проказника, с укором, недоумением, и жалостью. Так ей было стыдно.
К сезону большого солнца, перед самой миграцией из великого дома, дети уже подросли и окрепли, горбун тоже, на общинной еде, которой давали ему достаточно много, даже по сравнению со старшими товарищами. Жизнь горбуна, как и любого ребенка общины складывалась из трех больших частей, проказ в свободное время, учебы у Старейших Мудрецов, часто уже беззубых, выседившихся до синевы стариков, которые шамкающими голосами требовали заучивать великие догматы от регулярного повторения которых кружилась голова, потому что догматов было много, времени было мало и учить их совершенно не хотелось, и последней частью жизни малышни племени Ахет, были очистительные беседы с назначенными матерями, которые как раз и следили за исполнением догматов, да и за порядками во всем племени, матери хоть и были стройны, тонконоги, и даже субтильны, отличались, стремительностью, и целеустремленностью, и ради блага своих назначенных детей часто были готовы на любые жертвы...
Старейший Мудрец, самый древний из них, говорят переживший уже то ли семь то ли восемь великих переходов, рассказывал однажды, как назначенная мать, когда совсем не было воды, поила назначенных детей своей кровью, и именно в память о ней мужчины нашего племени, поют каждую ночь, воспевая ее мужество, и величие ее назначенного материнства. Несмотря на то что боги великого дома гневаются, и насылают ядовитые туманы..
- Мы, Ахеты, всегда были смелым племенем, - шамкал старик,
- Мы ничего, и никогда не боялись,
- Даже принимали чужаков к себе,
- Главное что мы жили по великим догматам,
- И будем продолжать жить,
- Догматы да... - вздыхал он, и продолжал нараспев говорить дальше:
- Да будет великий переход назначен на дни, когда большие ночные солнца, начнут отдавать тепло,
- Да будет должно питаться растениями в дни великого перехода, в память о съеденных в великом доме.
- Да будет переход всегда по левую сторону от свода общинных туннелей,
- Да возвратиться каждый, по правую,
- Повторите дети, - шамкал он,
И нестройный хор детских голосков, повторял, а старик, полуприкрыв глаза после каждого предложения, утвердительно кивал, и старческий пушок на его голове, почти вытертый об узкие тоннели, светился, как нимб.
- Когда нибудь, когда кто нибудь из вас, станет таким же как я.. дети нестойно засмеялись, Старейший, мудро и чуть грустно улыбнулся: - кто станет, станет.
- И тоже как я будет читать догматы несмышленышам вроде вас, - снова улыбка тронула его лицо,
- И они, эти несмышленыши, будущего, будут слышать как с ними говорю я, через кого то из вас... и будут слышать, как многие поколения Ахет, говорят с ними голосом Старейшего. Запомните дети. Многие поколения, и снова чуть заметно улыбнулся..
Только очень внимательный наблюдатель мог заметить, что расслабленность старика была мнимой, за ее маской таилось напряженное внимание, которое было приковано к горбуну..
Дни шли очень быстро, дети росли, во время великой миграции еды и воды было вдоволь, слева, в далеке, возвышалась величественная громада великого дома, на вершине которого, из редка, появлялся дым. Изредка, твари с высоты, нападали на старших племени, на самых смелых из них, рискнувших забраться для ночной песни во имя назначенных матерей, на самый верх, самых больших траворостов. Зато их песнь разносилась на многие многие переходы вокруг, и все соседние племена услышав ее знали, что племя Ахет, идет по своему пути, совершая великий переход. Иногда горбун слышал, откуда то из далека, песни других племен, и его юношеская наивная натура представляла себе другие племена, земли, которые на чужих, непривычных траворостах, так же мужественно поют песнь великой праматери.
Старейшины горбуна не любили, хоть он и был умен. Характером стал злобен, нетерпелив, и непреклонен, и у горбуна, даже начали возникать сомнения в некоторых догматах, и он, изредка, набравшись храбрости, осмеливался спорить со Старейшими, которые казались ему теперь, трусоватыми и не очень умными стариками, с которых потихоньку облетал весь лоск благородства, и кроме седины, в них, казалось ему, уже нет ничего выдающегося. К концу великой миграции стало гораздо холоднее, несколько ночных солнц, почти заняли уже свое зимнее положение, и всем было радостно от скорого возвращения, в такие теплые, и уютные тоннели, пусть и узкие, но родные.
Только горбун шел все более и более задумчивым, его беспокоил один не решаемый вопрос, почему старейшины, пережившие столько переходов не хотят остаться в великом доме, и строить нормальную, стройную жизнь, ведь именно этот переход, каждый раз отбрасывал племя назад, потому что запасов не хватало, лучшие, и сильнейшие Старшие, погибали, а придя в великий дом снова, находили тоннели в запустении, и тайники, сделанные перед великим переходом, тоже бывали открыты и разграблены.
- не будь этого проклятого перехода, - думал он, - мы бы, давно вышли на совершенно новый уровень цивилизации, и никому не пришлось бы умирать в этих ужасных переходах, а переход, в последние дни, становился все мучительнее, его начал беспокоить горб, с каждым шагом, казалось ему, в спину вставляют раскаленные до красна гвозди. которые рвали его внутренности, казалось до самой души.
Даже на отдыхе покоя не было, у него появилась одышка, и он уже с трудом шагал даже вместе со старейшинами, шаг которых, надо отметить, был хоть и по старчески нетороплив, но легок, размерен, и ритмичен. Горбун же то выбегал вперед, то отставал, то почти по крабьи бочком, вышагивал рядом с назначенной матерью..
- Мам? Скажи, почему я совсем другой?
- Незнаю сын. Но ты должен знать, одну очень простую вещь, какой бы ты ни был, я тебя люблю, и очень тобой горжусь, - сказала его назначенная мать, как всегда, с любовью глядя, на его уже почти взрослое лицо, по прежнему не красивое, с огромным ртом, и яркими пронзительно черными, огромными глазами...
- Мам, я тоже тебя люблю...
- Я знаю сынок, а теперь иди, иди скорей... тебя уже ждут..
В общинных тоннелях царила разруха, гигантский тоннельный червь изгрыз почти все кормовые ходы, и теперь, везде на стенах, были обрывки его шкуры и засохшей слизи.
В хлопотах по восстановлению прошло еще несколько дней.
- Ребята, друзья, я вас собрал тут, потому что хочу сказать одну важную вещь, - сказал Горбун,
- Какую?? - спросило сразу несколько молодых, жующих сочные куски травороста Ахет,
- Знаете, догматы это обман, они никому, совершенно никому не нужны, без них мы бы жили гораздо лучше.
- Да мы и так не плохо живем, - сказал, самый высокий, и крепкий Ахет,
-Сам посмотри,
- Еды завались,
- Матери добры к нам, - откусил, огромный кусок, чавкая им продолжил,
- Великий дом опять же.
- Говорят у дальних племен вообще нет домов.
- Живут, весь год, - шумно проглотив кусок, добавил, как звери какие то,
- Мы вон, на зиму в Великий Дом, вот что значит ци - ви - ли - за - ция, по слогам повторил он, недавно видимо, услышанное слово. вот.
- А ты горбун с жиру бесишься. - Нам так назначенная мать сказала.
- Да нет ребят, ну вы сами посмотрите, Матерей у нас назначают Старейшие, а это не правильно, мы же должны жить со своими матерями!
- Горбатый, а горбатый - спросила молодая, тоненькая Ахета, - вот скажи, - ты свою маму любишь?
- Конечно люблю!
- Во! Видишь, значит Старейшие не ошиблись, правильно выбрали, значит. А выбрали бы не правильно, давно съели бы тебя, и все..
- Народ, тише! Старейший идет!
И вся молодь племени рассыпалась кто куда, только остался на полу сочный, большой кусок травороста.
Даже Горбун, по крабьи быстро, смылся с пути старейшего. Не хотелось Горбуну доставлять неприятности своей семье. Ой как не хотелось.
Ночные солнца, окончательно заняли зимнее положение, и горбун, все чаще выходил ко входу в тоннели племени, по вечерам, когда прохладный ветер, казалось смывал, постоянную, угнездившуюся боль, садился, и продолжал думать думать о миропорядке, и мироустройстве, о том что могло быть правильно, а от чего следовало бы избавится. Он представлял себе совсем другое общество, без старейших и старших, где единым, равным монолитом все стремятся к общему счастью, и каждый следующий вечер перед походом к выходу, он рассказывал о своих мыслях молодежи, кто то смеялся над ним в открытую, кто то прислушивался, и кивал, но всем, в целом, было безразлично, потому что жизнь шла вперед, и кому то надо было идти в кормовые тоннели, кто то беседовал со старейшими, и только горбуну было не до общего ритма. Он все дальше отходил от сверстников.
Потихоньку перестал общаться и с членами своей семьи, ему было некогда, мысли его, возможно благодаря постоянной боли, были полностью ясны, ярки и прозрачны... Старейшины по прежнему давали ему еду, как молодому, но пару раз уже намекнули, что из молодых, он скоро станет старшим, и наступит его черед идти работать в кормовые тоннели, а работать ему совершенно не хотелось, по тому что, боли в спине стали невыносимыми, даже назначенная мать, по прежнему опекавшая его, обратила внимание, что горб его стал совсем огромен и бесформенен.
Однажды вечером, за день до праздника закрытия тоннелей на зиму, горбун вышел, ко входу в тоннель, в эти дни, перед самым закрытием, на почти холодном вечернем солнышке, копошилась малышня, чуть в отдалении стояли назначенные матери, одна из них посмотрела на него, и он узнал в ней, ту молодую Ахету, с которой они как то спорили.. Какой же я был наивный тогда думал горбун. Не ужели я не понимал, что изменить что то в этом болоте, сможет только какое то великое, божественное начало...
У него жутко болела спина, болела настолько что не хотелось вставать, болела на столько сильно что изо рта капала слюна, и лицо его обычно не эмоциональное выражало муку, у него было ощущение что под его кожей на спине скопилось такое напряжение, которое вот вот или разорвет его на части, или выльется наружу, безумным, диким криком боли. Он попытался закрыть глаза передними руками. Кожа на спине треснула.
Он закричал. Он стоял и ощущал немое восхищение всех кто его видел, в глазах их он видел восторг, и почти божественное благоговение, их глаза говорили ему о том что он стал выше всех Старейших, и ценнее для них..
За его спиной происходило что то странное, не было больше тяжести, только невыразимая легкость, и вместо чувства горба, тяжелого, мятого и неудобного, за собой Он ощущал правильность, легкость, и какую то новую силу, повернуть голову, было совершенно невозможно, но новые чувства его, новое ощущение, наполняло новой силой, страстью желанием, жить, он бочком, как всегда, подошел к краю пропасти, на которой жил, так же бочком, крабьим механичным движением выглянул за ее край, увидел в далеке яркое пятно ночного солнца, и в душевном порыве прыгнул.
В пьянящем ничего не понимающем счастье можно было утонуть, перед его глазами в дали, ярко сияло ночное солнце, он спешил, к нему, оно было так прекрасно, так ярко, что затмевало всю вселенную, и всей своей юной, не испорченной еще душой он стремился к нему, стремился все быстрей, неистовей. Сквозь ночную тишину, сквозь плотный и липкий летний воздух. Он был уверен, всей своей молодой душой, что теперь, теперь его послушают, и он наконец сможет изменить привычный мир, сможет сделать его правильнее, легче, и еще удобнее для всех...
Резкий свист и громкий хлопок порвал ночь на две половины. На до и после. На прошлое, и будущее, которого уже не будет.
- Тьфу, совсем сверчки оборзели, ууух сранотня противная - сказала Баба Валя, вытерла мухобойку, старую, самодельную, сделанную из куска камеры от мотоцикла, и оконного штапика, об калошу и не торопясь, вдумчиво, налила самогона в стопку, чуть посидела глядя на ночной, почти осенний сад, выпила, откинулась назад, на старой, скрипящей скамейке, положила мухобойку на стол, рядом с фонарем - летучей мышью, и посмотрев на почти полную луну, тяжко вздохнула, и слезливо, противным не музыкальным совсем голосом, полным тоски и горя, затянула:
В темном лесе,
В темном лесе,
В темном лесе,
В темном лесе,
За лесью,
За лесью,
Распашу ль я,
Распашу ль я,
Распашу ль я,
Распашу ль я
Пашенку,
Пашенку.
Я посею ль,
Я посею ль,
Я посею ль,
Я посею ль
Лен-конопель,
Лен-конопель.
Уродился,
Уродился,
Уродился,
Уродился
Мой конопель,
Мой зеленой.
Тонок,долог,
Тонок, долог,
Тонок, долог,
Тонок, долог,
Бел-волокнист,
Бел-волокнист.
Повадился,
Повадился,
Повадился,
Повадился
Вор-воробей,
Вор-воробей.
В мою конопельку,
В мою зеленую,
В мою конопельку,
В мою зеленую
Летати,
Летати;
Мою конопельку,
Мою зеленую,
Мою конопельку,
Мою зеленую
Клевати,
Клевати.
Уж я его,
Уж я его,
Уж я его,
Уж я его
Изловлю,
Изловлю, -
Крылья-перья,
Крылья-перья,
Крылья-перья,
Крылья-перья
Ощиплю,
Ощиплю.
Он не будет,
Он не станет,
Он не будет,
Он не станет,
Летати,
Летати,
Мою конопельку,
Мою зеленую,
Мою конопельку,
Мою зеленую
Клевати,
Клевати.
Налила еще стопку. Выпила. Не поморщившись даже, пошла в дом...
Комментариев нет:
Отправить комментарий